«У нас в деревне праздник: горит небесный свод». Это обычная строчка из песни Бори Гребенщикова. Послание из мира, уходящего корнями в какое-то странное, придуманное прошлое, беременное будущим. Потому почти весь наш текст будет состоять из цитат.
             Мы не можем ответить на вопрос, кто такой Борис Гребенщиков, потому что он сам не знает этого. Мир его не поймал, навешивая ярлыки и ценники. Борис уверен только в одном – никаких «взрослых» нет. Если вам кажется, что вы взрослый, вы давно не читали хороших сказок.

             О себе он говорит всегда очень серьёзно, особенно если звучит нечто абсурдное: «…я не чувствую в себе никаких перемен с 12—14 лет. То есть какие-то сдвиги есть, но не принципиальные. Я до сих пор воспринимаю очень взрослым любого, кому 25».
             В год своего 65-летия,  через 20 лет после вопроса о детстве, мерцая аурой  мировой известности, он продолжает всё тем же странным тоном, с улыбкой человека, познавшего пустоту слов: «Посмотрите на сочетание деревьев, облаков, красной крыши и всего остального? У этого нет границ, это – более настоящее, чем «я», потому что «я» – это всё-таки выдуманная вещь. То, что сейчас сидит и с тобой разговаривает – это, разумеется, человек, но «я» этому человеку абсолютно не нужно. Мне, совершенно ненужно «я». В сорок лет я совсем не знал того, что я знаю сейчас. Сейчас я сильнее, интереснее, важнее сам для себя. Жизнь начинается после 50, а после 60 становится по-настоящему хорошей. А что думают другие по поводу моей жизни, мне не очень важно. Я знаю, что мне не хватает 24 часов, чтобы успеть сделать хотя бы десятую часть того, что я хочу сделать. Но чем больше я потрачу времени на ту или иную деталь, тем лучше она будет и тем лучше будет общее. Моя жизнь состоит из таких деталей. Поэтому, возвращаясь к вопросу, я это и ищу: ищу возможности сделать что-то, что будет для меня ощущаться как новое, интересное и потрясающе прекрасное».

             В архиве Питерского фотографа Дмитрия Конрадта странная фотография. Борис стоит над толпой перед Ленинградским Рок-клубом. Всматривается я насмешливую даль. В этот день у него, ещё неизвестного музыканта, снисходительно брали интервью. Боря снова то ли пошутил, то пророчествовал: « Мы прочно входим в фазу деревенского отношения к жизни, где весь мир предстанет глобальной деревней с ощущением тихого праздника. Человек ощутит себя частью древней традиции. Это будет время спокойного занятия своим делом. Ноль тусовки. Тусовка хороша для общения, но для работы, творчества — губительна. Больше не будет прыганья туда-сюда. Мы  начнём много ездить. Но поездки на другой конец земли будут не увеселительные, а рабочие.  Станет меньше суеты. Мне кажется, это будет очень хорошее и плодотворное время».
             Мы внимательно прочитали сотни интервью Гребенщикова за 40 лет его публичной жизни. Знаете что поразительно? Он почти не меняется. Всё так же уверен, что красота спасёт мир. Но избегает мессианских рассуждений о спасении. Более того, всё время обнаруживает себя среди незнакомцев, смотрящих волками. Мчится  вместе с пилотом в горящем самолёте, иногда меняя его на поезд в огне. Гасит пожар небесного свода, танцуя с деревенскими мужиками. Заливает алкоголем древнерусскую тоску, грохоча стаканами о стол, не забывая просвещать Гертруду о вреде алкоголя.
             Последние 20 лет в его песнях много света и никакой тьмы. Но Гребенщиков никому не признаётся в религиозных предпочтениях. Точнее, признаётся, что ему не в чем признаваться. Разве что в бесконечной радости, которую он испытывает от работы: «Для меня профессионализм — умение получать кайф оттого, что ты делаешь. Ведь по сравнению с работой на всех её этапах любой другой кайф просто ерунда, будь то водка или «снимание баб».
             Но в профессионализме Гребенщикова сложно уличить. Он всякий раз ускользает, когда приходит время занять место, потому что дзенский патриарх уверил Борю не приходить на урок, где жизнь надевает кандалы оценок: «Я не музыкант и музыкантом никогда не был, потому что толком не умею играть на музыкальных инструментах. Я, скорее, могу писать музыку и песни, петь, чуть-чуть могу аранжировать. И я, безусловно, не художник, потому что я не умею рисовать. Но и тем, и другим, и третьим я занимаюсь с невероятным удовольствием, потому что для меня это приключение».

             На Олимпе постсоветской славы Гребенщикова  изловил журналист из новорождённой жёлтой газеты. Спросил  тоном следователя: «Боря! А вы не боитесь, что ваши песни разворуют по мелочам. Уже тысячи людей копируют вас, воруют и ваши образы, и интонации ваших песен». Гребенщиков искренне удивился злобе вопрошающего. Ответил, что если люди начинаю петь его песни, это хорошо: «…Что-то есть такое в нашей музыке, что начинает выправлять жизнь тех, кто любит наши песни.  Надо помочь таким людям. Не каждый может удержать в своём сердце радость и любовь».
             Возможно есть люди, которые не знают биографии Бориса Гребенщикова. Всякие факты типа технократической семьи, математического образования, социологической карьеры, изгнания из комсомола за нежные песни… Но давайте признаёмся себе! Когда мы читаем «Алису в стране чудес», разве нас интересуют даты рождения автора? Нас волнует только одно: куда спешит Белый кролик?
Борис, песни которого мы поем, не имеет никакого отношения к биографическому Гребенщикову. Он весь маска дурака. Крайне важная маска. Потому что помогает нам петь его песни, присоединяясь к бесконечному празднику радости, что живёт вокруг настоящих дураков. А современный философ Борис Гройс всего лишь помогает нам понять этот феномен: «Маска есть подлинное тело художника, в отличие от его бренного тела, гниющего в земле, как подлинное тело теоретика — язык его теории. Личина приобретает бессмертие, хотя и бессмертие только историческое».

             Главный специалист России по литературным кроликам, учитель и писатель Дмитрий Львович Быков категорически утверждает, что Гребенщиков чрезвычайно русское, даже древнерусское явление, с некоторыми тонкими особенностями.
             Во-первых, Гребенщиков всегда ироничен. Это высокая ирония, в высоком смысле насмешливо-пародийная. Доведение всего до абсурда, перемещение вещей в новый контекст — вот что такое ирония Гребенщикова в чистом виде.
             Во-вторых, Гребенщиков очень экстремален. Гребенщиков всегда экспериментирует на переднем крае. Он говорит о том, что нельзя, или, по крайней мере, о том, о чём не говорили раньше, с наивной интонацией ребёнка, которому интересно то, что для взрослого уже страшно. Потому что взрослого научили бояться.
             Это главное:  Гребенщиков бесстрашен. У него нет темы страха. Нет даже лирического трепета перед неизвестным. Он или спокоен, или насмешлив, или проникнут духом любви, но он при этом абсолютно не знает страха, трепета, рефлексии. Лирический герой Гребенщикова не ждёт помощи спасательных отрядов или высших сил. Он идёт в огонь, и действует, спасая не человечество, но человека.

             Мы спросили клоуна Славу Полунина, основателя Академии Дураков: «Чем для Вас интересен Гребенщиков? Он же не артист? Не театральный человек? Почему он одним из первых принят в Академики?» Ответ главного Академика получился длинным. Но мы помещаем его целиком. Не смогли ни слова выбросить, как из любой песни Гребенщикова.

Инженерный театр AXE

             Я хорошо помню свою бабушку. Она была скромной волшебницей и страстным садоводом. Все, что могло расти, росло там, где она прикасалась к земле. И цвело так, словно в день рождения каждого бутона начинался главный праздник на Земле. Бабушка часто была суровой. Как ее жизнь. Я знаю про эту эпоху только из книг. Бабушка не рассказывала. Лишь иногда в ее морщинках таились тени, знающие печальные тайны. Но смеялась бабушка так, что тени исчезали мгновенно, как мыши в солнечном луче. 

             Я любил бабушку, не зная о любви. Когда ты маленький, самых важных слов еще нет. Проходит время. Слова становятся взрослыми, обретая силу. Но, увы, часто уже некому их сказать. Если бы сейчас бабушка позвонила, я бы обнял ее, преодолевая недосказанность прошлого, и сказал бы сквозь слезы: «Спасибо, бабушка! Твой смех спасал от садовых царапин, велосипедных синяков, и недоброго пса за соседским забором. От одиноких вечеров детства и нервных снов после воинственной сказки. От страхов маленького человека, еще не знающего главный секрет бабушки – чтобы все победить, надо хохотать, даже если болит разбитая коленка».

             Когда я рассматриваю картинки Инге Лёк, где-то рядом, за левым плечом, ощущается защитное присутствие бабушки. Доносится запах горячих пирожков. Дребезжит созревающий чайник. Трепещет звенящая готовность рассмеятся, выплескивая из комнаты тишину. 

             Найдите время. Всмотритесь в  картинки Inge Löök. Вы обнаружите еще одно чудо. Очень много мелких деталей. Но лишнего нет. Веселые старушки – жители огромного разноцветного мира. Цветы везде. На одежде, посуде, креслах, стенах, шляпках. Вдоль дорог и среди домов. За окнами машин и в арках облаков. В цветочном мире невозможно грустить. Зато легко фантазировать, шутить, озорничать, безобразничать, бузить, шалить, куролесить, дурачиться, безобразить, ёрничать, колобродить, ребячится, егозить, шкодить, чудить, балагурить, валять ваньку, блажить, корчить дурочку, штукарить, балаганить, идиотничать,  юлонить, раздолбайствовать…. То есть вести себя совершенно естесвенно.

             Как родился такой веселый мир? Ответа нам никто не скажет. Но мы попробуем догадаться. У художницы очень интересный логотип. Сердце-луковица. Цветочная луковица,готовая расцвести сразу, как только сердце коснется главного. Для луковицы это вода. А для сердца – дружба. В одиночестве легко грустить и фантазировать. Но когда рядом родной человек, луковица сердца готова вспыхнуть бутоном радости. 

             А теперь немного чуда. Нам так понравились старушки-хохотушки, что мы захотели больше узнать о художнице, не смотря на ее невероятную скромность. Это удалось. Мир социальных сетей позволяет совершенно запросто задать вопрос. И если в вашем сердце живут цветы, неизбежна ответная улыбка даже через тысячи километров.

Вот что нам раcсказала Игне Лек :

Евреинов

Он опасался часов всю жизнь, и они натикали. Смешно, да?

Скакать, скакать, прыгать, вертеться, целовать, выпивать, писать, читать, плакаться, утешать, улетать, прилетать, зачеркивать, притом стараться не оглядываться.

Главное – не оглядываться.

Ибо столько пройдено.

Столько съедено, столько читано, столько налётано.

Главное – не оглядываться, ибо долгий путь…

И вот оглянулся.

Он там же!..

Смешно, да?

Кому нужно, да?

Кто поймет, да?

Да, да.

Все расстояние от того, что не понял, до того, что понял.

Из слов сделал профессию.

Профессию сделал, специалистом не стал.

Нельзя быть специалистом при словах.

Ты не рассматриваешь опытным глазом чужую слюну и говоришь: «Вот они. Вы больной. Плевать запрещаю, даже чтоб не сглазить. Вот лекарство – семь дней не плевать».

Ты специалист, когда ты видишь, что создала природа, и делишь, и сочетаешь, и находишь…

А здесь ты видишь то, что создал сам.

Какой же ты специалист?

Кроме тебя, никто этого не знает.

Смешно, да?

Письмо:

— Заглянул на ваш сайт – расстроился.

— Прочел ваш ответ – расстроился.

— Прочел ваш вопрос – расстроился.

Не читай – и не расстраивайся. Тьфу!

Ищешь радость.

Идешь, идешь, бежишь, бежишь, летишь, летишь…

Смешно, да?

И люди к тебе все лучше, а ты отступаешь от них в себя.

И раз в неделю выйдешь из себя, и все видят, кто ты на самом деле.

И ты на самом деле такой.

Ты же не стал лучше, ты там же, ты тот же, ты просто меньше говоришь.

Но это ты.

Смешно, да?

А еще эти попытки судорожно набрать эрудицию.

Срочно: Ницше, Спиноза, Шопенгауэр, Павич, Кундера, снова Гоголь, снова Чехов и для досады – детектив.

Ну да, ну все игра в бисер, в чужой, тяжелый, внутренний бисер.

Проникновение за семь печатей.

Проклятия в свой адрес…

И Чехов, Чехов…

Ну как же, для культуры, для языка, для стиля…

Казалось бы, уж сколько читано, уж сколько пройдено. Оглянулся – ты там же.

Как будто не читал.

Хоть бы стал лучше, сволочь.

По-прежнему, чтоб не обидеть, приходит вовремя.

Денег не одалживает ни сам, ни самому.

Прочитанное стирается ввиду ненужности.

Как английский.

Хотя три раза ходил на курсы – «лэгс», «хэнд», «ай си», «май хард» – и ни черта.

Выветрилось, как математика, как пунктуация, как второй юношеский по гимнастике.

Жизнь требует другого.

Отложил книгу, слез с кровати, вышел из читальни – и опять там же на радость Президенту.

Смешно, да?

В «аспекте койки» – как сказал мой друг Ганапольский актрисе Светлане Крючковой – все без изменений!

Курица прожила свое и бульоном укрепила здоровье автора.

Столько сменилось дней рождения!

Столько отмелькало международных женских дней!

Столько просвистело секретарей ЦК и президентов!

И так мало изменилось.

Смешно, да?

Скорый поезд отправился в дорогу, тепловоз гудит, ветер свистит, за окнами мелькает, вышел из вагона – там же.

Смешно!

Игра на время, не на расстояние.

Ты вышел из вагона таким, каким вошел, но встретили тебя уже другие люди.

Здравствуйте, спасибо, что пришли.

Сделано Жванецким

Ничего просто так не бывает. В каждом значительном явлении есть свой особый смысл. А в появлении такого писателя как Жванецкий, в это время и в этом месте, очевидно, участвовало провидение. На него существовал социальный заказ в обществе. С наступлением времени безвольного отчаяния, фальшивый героизм мог уравновесить только смех. Вот мы его сами, видимо, и надумали, выудив из недр коллективного бессознательного в районе Черного моря. Произошло это довольно неожиданно для самого «виновника торжества». В молодые годы мечты будущего властителя умов не касались поприща сочинителя и артиста. На нашего героя призвание обрушилось, как пишут в приключенческих романах — вдруг. Судьба включилась после тридцати лет, и из Одесского порта отчалил в долгое странствие современный Одиссей, которому предстояло пройти всю страну от южных морей до Северного полюса. В 70-е он шел «в записи», в 80-е на закрытых концертах, с начала 90-ых — в престижнейших концертных залах.
Самые ценные и необходимые слова о Жванецком уже сказаны, красноречивейшие определения придуманы и напечатаны. Что можно добавить к присвоенным ему титулам «короля юмора», «живого классика», «великого сатирика»? Нет таких слов, чтоб их превозмочь. Остается только написать «Жванецкий» и поставить точку. Или многоточие, после которого каждый сформулирует его себе таким, каким захочет. Литературные критики — первым писателем по «гамбургскому счету» в своем жанре. Продюсеры — артистом, собирающим полные концертные залы. Маркетологи — лицом со стопроцентной узнаваемостью и почти таким же количеством симпатий. Философы — мыслителем, который истолковал важнейшие явления жизни и оказал значительное влияние на умы современников. Историки — летописцем, запечатлевшим хронику века. Психологи — сердцеведом, точно и исчерпывающе отразившим суть человеческой натуры.
Но — Жванецкий выше всех почетных званий и глубже любых определений. Это уже не просто имя, а особое понятие, которое за последние тридцать лет закрепилось в сознании нескольких поколений. Проникновение его творчества в массы феноменально, он стал действительно народным писателем. Его цитируют чаще, чем философов и сатириков от древних греков до новых русских. Изречения писателя выносят в эпиграфы, произносят с трибун, повторяют с экрана и в компаниях. Даже в некрологе я встретила его фразу.
Чтение называют особым видом искусства. В свое время всю многомерность Жванецкого мне открыла именно книга. Она напрочь снесла трафаретные представления о нем как исключительно о юмористе и предъявила остроумнейшего, ироничного и вместе с тем удивительно тонкого и глубокого писателя — трепетного лирика, мудрого философа, пристального исследователя души. Такой Жванецкий большинству, наверное, меньше известен. Со сцены он в основном читает то, что легко воспринимается на слух и может рассмешить даже истукана. На него идут смеяться, а не плакать: ведь он не Сара Бернар. Конечно, Жванецкого всегда интересно послушать, но еще лучше — прочесть. Потому что на концерте мы видим лишь вершину айсберга, за компанию отсмеиваемся по верхам, а печатный лист открывает иную глубину знакомых текстов. Разглядеть ее до дна можно, только вчитавшись в смысл, требующий вдумчивого постижения в тишине и одиночестве.
Популярность Жванецкого действительно невероятна. Его заводная интонация и стремительная манера разговора живет внутри каждого нашего соотечественника. Она звучит в нас, даже когда мы читаем его произведения про себя. Эти яркие, как цветки и юркие, как ящерки тексты удивительно легко запоминаются наизусть. Они присваиваются целыми кусками и отдельными фразами, чтоб потом в нужный момент, артистично откинувшись на спинку стула, победно произнести: «Как сказал Жванецкий…» Почему именно он? Что в нем такого, чтоб так любить и помнить? Ответ, боюсь, будет нешуточным.
Один из самых веселых поэтов и мистиков Х1У века Хафиз говорил, что «смех — это восхитительный звук, просыпающейся души». Как точно! Он, в самом деле, такой же верный признак живого ума и свободной, открытой души, как дыхание — здорового тела. Это наше Эго пытается скрыть за насуплено-озабоченной серьезностью страх потерять власть, контроль, одобрение и собственную важность в глазах окружающих. А вечный Дух всегда весел и радостен. И тот, кто будит в нас добрый, искренний смех состоит на особой духовной службе, освещающей в человеке лучшее из задуманного Создателем.
Конечно, юмор самая манкая и притягательная грань таланта Жванецкого, но он только форма для содержания. Его смех — покрова вечных вопросов и горьких истин, над которыми человек обязан задумываться, раз он пришел в этот мир. Отдаваясь власти сиюминутных соблазнов и покоряясь игу суеты, мы норовим пропустить трудный урок их постижения. И будто чувствуя наперед эту общую слабость, нам назначили Жванецкого, как капризным детям прописывают лекарство в цветной сладкой оболочке. Юмор демократичен по своей природе, в любой среде он имеет «допуск №1». А смех Жванецкого обладает исключительной созидательной силой. Он не унижает, но очищает накипь с главных органов человека — органов чувств. Мы отдаемся ему доверчиво и с удовольствием, хохочем заливисто и от души, ощущая с последним всхлипом, что она стала местом удивительного преображения — звонкого смеха в беззвучный плач, который отзывается из нутра эхом светлой пронзительной грусти, заставляет думать и размышлять.
На каждом его произведении стоит невидимое клеймо автора — «Сделано Жванецким». Ему невозможно ни подражать, ни повторить — только насладиться. Неудивительно, что некоторые из текстов, «прочитанные» компьютерной программой, по морфологическому строению почти совпали с такими «шаманскими» малыми формами как заговор и притча. Значит, не случайно краткость — сестра таланта. Это известное высказывание мне хотелось бы расширить одним словом: краткость — сестра таланта Жванецкого. Он обладает даром сказать о главном в нескольких строках, выразить суть афоризмом. Но эти лаконичные текстовые формулы с «выправкой» верлибра по концентрации мысли и содержанию мудрости равны романам хрестоматийных классиков.
В 70-е годы не было улицы и дома, где бы ни крутили песен Высоцкого и монологов Жванецкого. Вряд ли кто-то еще мог бы сравниться с размахом их славы и мерой влияния на умонастроения общества. Как личности, оба они олицетворили собой эпоху, выразив внутренний голос миллионов, как художники — создали образы достигающие уровня архетипа.
Галерея персонажей Жванецкого по полноте, красочности и меткости выписанных характеров вполне сравнима с собранием портретов в «Мертвых душах». А по тонкости и гибкости передачи лирического героя он сравним с поэтом. Не сомневаюсь, что его герой увлечет читателя. Вряд ли можно остаться равнодушным к этому обаятельному и неуемному типу, который то бросается к вам в объятия с книжной страницы, то что-то сердито выговаривает. Наблюдая за его переливами, не соскучишься ни на минуту. Он созерцатель и экзистенциалист, сластолюбец и жуир. Временами лентяй и вредина. Иногда пуглив и робок, а иногда — отчаянный нахал. Большой любитель хорошо выпить и вкусно поесть. Он и весельчак и меланхолик. Горячий ценитель женской красоты. Его постоянно носит между высью и бездной: он то переживает о судьбах человечества, то упивается жалостью к самому себе. В тепле он с удовольствием рассуждает о жизни и делает это очень умно и глубоко. Он невозможно трогательный и нежный, обезоруживающе искренний и добрый. Он вызывает сочувствие, сострадание, понимание и любовь.
Такой вот герой. Единственное, на что надо сослаться как на прямую связь с автором — склонность к сомнениям. Вообще-то, качество само по себе замечательное, свидетельствующее о здоровье творческого организма. Но у автора это отдельная история. Его сомнения легко переходят в мнительность, а мнительность — в панику. Следом вступает выворачивающая душу тема мученичества, на которое он обрекает себя добровольно. Вероятно, в этих страданиях есть особый смысл: они обостряют внутреннее зрение и способность ощущать и выражать мир. Возможно, без них Жванецкий не был бы Жванецким и не написал своих замечательных произведений. А он написал.
Каждое лето, он как перелетная птица, прилетает из Москвы в Одессу и вступает в отношения с бумагой. В его окна смотрит море, которое, будучи в хорошем настроении высылает к нему веселую волну, без умолку приговаривающую: «Пи-ш-ши, пи-ш-ши!». И он макает перо в чернильницу Черного моря и крупными буквами выводит формулы жизни. А к осени, оперившись исписанными каракулями страничками, и починив скрепками свой старый портфель, приходит читать их нам. Эти тексты как фрагменты одного полотна складываются в грандиозную фреску времени и открывают лик человека, который в сути, в сердце и душе своей остается неизменен. Он был таким за тысячу лет до нас и будет через сто лет после. Он по-прежнему раздираем противоречиями и так же божественно, космически одинок. Он смеется над тем же и из-за того же плачет. Из этой вечной истории и состоят произведения Михаила Жванецкого, который сквозь нашу общую слезу дал рассмотреть себя — настоящих.

Валентина Серикова

---

Михаил Жванецкий

Полный академик Академии дураков

Из собрания произведений, том 3

Юмор — это жизнь. Это состояние. Это не шутки. Это искры в глазах. Это влюбленность в собеседника и готовность рассмеяться до слёз.

Смех в наше время и в нашем месте вызывает зависть. «Что он сказал? Что он сказал?» Люди готовы идти пешком, ползти: «Что он сказал?» Можете плакать неделю, никто не спросит: «Что вам сказали?» Плачущий в наше время и в нашем месте при таком качестве сложных бытовых приборов, повышении цен и потоке новостей не вызывает интереса.

Плачущий занимает более высокое положение, чем хохочущий. Это обычно министр, директор, главный инженер. Хохочущего милиционера не видел никто.

Юмор — это жизнь обычных людей. Чем меньше пост, тем громче хохот, и прохожие с завистью: «Что он сказал? Что он сказал?»

Юмор, как жизнь, быстротечен и уникален. Только один раз так можно сказать. Один раз можно ужать истину до размеров формулы, а формулу до размеров остроты.

Юмор — это не шутки. Это не слова. Это не поскользнувшаяся старушка. Юмор — это даже не Чаплин. Юмор —это редкое состояние талантливого человека и талантливого времени, когда ты весел и умен одновременно. И ты весело открываешь законы, по которым ходят люди.

 

https://www.youtube.com/watch?v=Nnd_dN686GQ

---

 

С кем быть?
А) Из президентов надо выбирать веселых.
Из веселых — умных.
Из умных — твердых.
Из твердых — порядочных.
Б) Из писателей надо выбирать веселых.
Из веселых — талантливых.
Из талантливых — умных.
Из умных — кратких.
В) Из друзей надо выбирать веселых.
Из веселых — верных.
Из верных — умных.
Из умных — честных.
И долгоживущих.
Г) Из жен надо выбирать веселых.
Из веселых — умных.
Из умных — нежных.
Из нежных — верных.
И терпеливых.
И терпеливых!

Всяко бывает…
Бывает, оглянешься внезапно и понимаешь – что то не так…
Розовый слон трепещет крылышками из гофрокартона.
Приближается к тебе с корзинкой длинноногих фруктов.
Или Совсем Синий Человек приглашает покататься на шалфейном журавле, обещая невыносимое наслаждение после третьего вихря рассвета.

Немедленно начинаешь вспоминать.
Может пил? Водка и вообще… Виски еще. Шампанское с аперолем. Красное вино, красиво бурлящее в зелёной настойке. Ведь если пил, тогда не страшно. Тогда вполне можно разнообразить личный пантеон чертей, утешающих своей непоседливостью.

Но честная память вещает: Нет, дорогой мой! Не пил. Даже не нюхал. Точно не пил… Честно-честно. И печень подтверждает – увы, не пил.

Следуя городским стереотипам, судорожно ищешь оправдания. Наверное, курил? Аааа! Точно курил!!! Как «нет»? Точно? Ну нет, так нет. Может быть таблеточки? Порошочки? Марки с клеем?

И сам себе решительной рукой: – Нет! И ещё раз — нет!
Мы за здоровую жизнь. Гадость не потребляем.
Перепуганный мозг сомневается – неужели не употребляем?
Тогда откуда розовый слон?

Окостеневший рассудок не успокаивается. Может внезапный психоз? Галлюцинации? Ведь это не страшно, если галлюцинации. Самые достойные люди планеты повидали всякого, когда прорывались за пыльные шторы будней. Галлюцинации излечиваются вместе с радугой реальности. Серый мир возвращается на истоптанную сцену под давлением струи галоперидола.

Но кто-то очень трезвый шепчет – нет, дорогой мой. Это не галлюцинации. Это реальность. Немного другая. Но реальность. Здесь жидкие облака, пушистые камни, твёрдые воды, зеркальные пески. Здесь окна без домов и дома без стен. Так бывает, если очень долго шёл, мечтая вырваться из обыденности. Тоскуя от предсказуемости взглядов. Изнывая тоской глубокой колеи.

Можно ринутся к доктору. Стонать и жаловаться на жизнь. А можно к друзьям, плакать в обнимку. Говорят, для русской души вязанная жилетка друга целебнее твердого халата доктора. Но странная, неведомая ранее смелость сдерживает. Заставляет оглянутся. А там, за спиной, слон присел на одуванчик, пригласил в компанию Кольца Сатурна и накручивает усы на уши, напевая что то из Гинсбурга.

Некоторое время назад мы бы возмутились. Усы? Какие усы?!! Не бываем усов у слона. А сейчас мы спокойны. Да, слон с усами вполне может быть. Особенно если он о шести ногах, с ослепительным бантом на втором слева хоботе, в обнимку с корнеротым грибом-балалаечником, напевает французский шансон.

Когда все гипотезы заканчиваются, остаётся только одно – задать правильный вопрос.
Если одуванчики и слоны меняются местами, пора перестать определять место, куда вас занесло. Необходимо признать — теперь можно все.Буквально все можно, что раньше было нельзя.

В мире, где воплощаются сны, где просьбы о несбыточном становятся удивлением от воплощённого, где призрачное конкретно а невесомое детализировано, уместен только один вопрос, определяющий возможные пути в невозможном мире…

Кто я?

040

ВРЕМЯ «КИН-ДЗА-ДЗЫ!»

Сценарий фильма о Георгии Данелии

В фильмах Данелии есть презумпция доброты. Он цепляется за своих героев, как за спасительную соломинку, и удивительно, что она выдерживает. И мы цепляемся и висим гроздьями, по многу раз просматривая его фильмы. Он учит видеть обаяние жизни. В его фильмах нет ни одного положительного героя, но все не безнадежны.

Из чего он их складывает?

Я представляю, как они с другим невероятным сказочником Резо Габриадзе /с. 590/ придумывали жизнь героям «Не горюй!», «Мимино», «Кин-дза-дза», и сожалею, что в ту пору не был с ними так дружен, как теперь, когда они разошлись и фантазируют поодиночке.

Данелия не похож на своих героев. Он тих и замкнут. Уединение, собственный выбор. Одиночество — выбор обстоятельств. Он большей частью сидит дома, читает книги, сочиняет музыку, рисует и придумывает сюжеты для сценариев, которые с легкостью сам же отвергает. Тем не менее во многих поступках его героев можно узнать черты поведения Георгия Николаевича.

Софико отправляет Бенджамена и своего мужа Луку свататься к красавице (А. Вертинской), они выходят на мост, и тут Бенджамен предлагает пойти в духан перед важным шагом. Деверь отказывается.

— Нет! — говорит Бенджамен. — Пить не будем! Просто посидим.

Чем это закончилось, вы знаете.

Георгий Николаевич (тогда Гия) влюбился в некую даму, прекрасную и недоступную. Долго безуспешно ухаживал за ней и в конце концов добился благосклонности. К свиданию он готовился с волнением и предчувствием радости долгих и серьезных отношений. Цветы купил. Подходя к дому, который находился на Маяковке, над бывшим тогда магазином «Грузия», прихватил в этом самом магазине бутылку коньяка «Енисели» просто так. Для букета. (Пить не будем. Просто посидим.) 

Дама его ждала, однако Гия столь долго мечтал об этом моменте, что несколько оробел. И для храбрости выпил рюмочку. После другой-третьей робость постепенно уступила жизнелюбию.

— Хорошо сидим! 

Эту фразу из «Осеннего марафона» он, возможно, и не произнес, но подумал наверняка. Неприступный предмет его долговременного обожания был на расстоянии вытянутой руки, но рука была занята стаканчиком. Вечер складывался как нельзя лучше, да и ночь обещала радость, и Николаич решил ее не оттягивать.

— А теперь давай поедем во Внуково, там ресторан работает круглые сутки. Посидим хорошо. Наверняка увидим кого-нибудь из друзей.

— Лучше останемся здесь, — сказала слегка фраппированная таким поворотом событий долгожданная прекрасная дама.

— Ладно, — согласился Гия, — тогда я поеду один.

У него была замечательная компания — Геннадий Шпаликов и Виктор Конецкий. Они могли говорить и выпивать ночами и работать без сна.

Мы с ним тоже выпивали, и это, по-моему, тоже смахивало на сюжет из любимого фильма. Он поднимался на один этаж нашего дома в комнату, расположенную строго над его квартирой, и аккуратно спрашивал, нет ли чего-нибудь выпить?

Было, граждане! Поезд № 14 Тбилиси — Москва ходил исправно. Мой друг, актер Гоги Харабадзе /с. 150/ в «Листопаде», загружал ящики с «Цинандали», «Гурджаани», «Мукузани» (не перебивайте! Дайте повспоминать всласть), «Твиши», «Тетра», «Манави» (ах, «Манави»!), «Напареули», «Ахашени», «Оджалеши», «Кахетинским», «Саперави»… и отправлял в Москву, чтобы во время набегов на столицу с Мишей Чавчавадзе, Лело Бокерия… не пить всякую ерунду. Ящики стояли на лестнице черного хода.

Мы с Георгием Николаевичем садились за стол в кухне или на балконе, где, впрочем, была опасность, что кто-нибудь, пусть не в синем халате магазинного грузчика, но столь же страстно желающий выпить, как герой Брондукова, закричит снизу:

— Афоня! Николаич! Михалыч!

Мы наливали и начинали (комплиментарно) выбирать трех лучших режиссеров мира. Не по порядку. Просто тройку. Вина было достаточно, а тема неиссякаема.

— Так, — начинал Данелия, — Феллини, раз! Теперь ты говори.

— Данелия, два!

— Нет, дорогой.

— Да, дорогой.

— Давай без меня. Конечно, некоторые фильмы я снял неплохо.

— Гениально, дорогой. Кто лучше тебя снимет…

— Многие… Ну, кое-кто все-таки есть… Хотя и я.

— Конечно, дорогой.

Полная стенограмма дебатов, к сожалению, никогда не будет опубликована, потому что ее нет, но смысл многочасовых обсуждений сводился к тому, что всякий раз надо было выбрать лишь третьего. Не буду этих третьих называть. Стенограмма закрытая.

Важно, что первым всегда был Федерико Феллини единогласно. Мы пели музыку из его фильмов. Негромко, но Гиина жена Галя слышала нас отчетливо и запирала дверь, которую мы без труда потом отжимали топором.

В моей жизни великий итальянский маэстро существовал как автор великих и понимаемых мною картин. В жизни Данелии — еще и как реальный человек, восхищавшийся искусством Николаича. Феллини очень нравился фильм, в любви к которому я уже признавался, — «Не горюй!», и это свидетельствует о неиспорченном вкусе маэстро.

А вот Сергей Параджанов /с. 125/ этот фильм недолюбливал, что, разумеется, не говорит о его скверном вкусе. У него был вкус замечательный, но иной. Он любил другую картину Данелии — «Совсем пропащий». Сказку про Америку и Гека Финна, снятую тонко, без фальши, смешную и грустную, с великолепными Леоновым и Кикабидзе.

Когда Параджанова посадили в тюрьму за несовместимость с советским образом жизни, он продолжал там творить. Материала для его феноменальных коллажей было мало. Не было вовсе. Фильмы ему и на свободе не давали снимать, не то что в заточении, а молоко, как человеку нездоровому и за которого вступился весь культурный мир, все-таки полагалось. Крышки из серебристой фольги он прятал и алюминиевой ложкой выдавливал на них дивной красоты рельефы. Один из таких рельефов он во время свидания передал на волю, чтобы его отправили Феллини и Тонино Гуэрре /с. 320/.

Те, получив подарок, не стали спорить, кому он принадлежит, а сходили к ювелиру, который отлил по Сережиной крышке три серебряные медали. Одну Федерико, другую Тонино, а третью кому-нибудь, кто не испортит компанию.

В это время в Италии шел фестиваль, куда наши привезли «Не горюй!». Но жюри не дало ей приза. Тогда два корифея мирового кино достали третью серебряную медаль и вручили ее Данелии.

Потом Данелия рассказал эту историю Параджанову.

— Я получил сделанную тобой медаль за фильм, который ты не любишь.

— Хорошо, Гия, считай, что от меня ты получил ее за «Совсем пропащего».

Георгий Николаевич Данелия снял семнадцать картин, но я вспоминаю их не все. Потому что разговор так складывается. Он мог бы сложиться иначе, и тогда мы беседовали бы о фильмах «Путь к причалу» (где он подружился с достойным писателем и моряком Виктором Конецким и замечательным композитором Андреем Петровым), о «Я шагаю по Москве» (с юными Никитой Михалковым и Евгением Стебловым), о «Сереже» с Сергеем Бондарчуком, которого Данелия любил, уважал его необыкновенный дар и не изменял их дружбе. «Слезы капали» мы не упоминали. Прервем перечень, а то он превращается в прием, который в вежливой форме напоминает читателю о фильмах, которые он помнит и без меня.

— Разрешите посоветоваться с семьей, — говорит Травкин, которого играет Леонов в фильме «Тридцать три», сопровождающему в «Чайке» перед отлетом героя с лишним зубом во рту в иные миры. И, получив от жены кальсонами по морде, говорит, как только и может сказать Леонов в фильме Данелии.

— Семья согласна!

Читатель согласен — не надо пересказывать фильмографию Георгия Николаевича, его награды и призы.

Все шло удачно… До одного дня все шло, в общем, удачно.

Там, в «Тридцати трех», есть кадры, когда семья Травкина по телевизору следит за улетом скромного специалиста по безалкогольным напиткам в бессмертие. На полу перед экраном сидят два мальчика. Один из них Коля — любимый сын Данелии.

В только что снятой «Фортуне» ближе к финалу в ресторане, где Кикабидзе (Фома) выпивает с Ильиным (Гариком), за соседним столом сидят девушки. Одна из них хорошенькая, круглолицая — Аленка, дочь Коли. Внучка Данелии.

…Мы с Чистых прудов выезжаем на Новый Арбат и дальше по Кутузовскому проспекту до Рябиновой. Перед Кунцевским кладбищем покупаем цветы. У нас есть кого там навестить. Сначала к родителям Николаича — папе Николаю Дмитриевичу, известному строителю московского метро, и маме — тете Мэри, как звали ее Гиины друзья, родной сестре Верико Анджапаридзе. Потом к Коле. Он был очень талантливым художником и поэтом. Возвращаясь, мы заходим к нашему близкому другу Сереже Купрееву — одному из самых преданных дружбе людей, которых я знал в своей жизни, к Зиновию Гердту, Андрюше Пральникову… Все рядом. Коля был моложе всех. Не помню год его трагического ухода. И Гия не помнит. Знаю, что на дворе была «Кин-дза-дза!».

После смерти Коли он перестал выпивать вообще. Замкнулся… Ему было невероятно трудно работать. Он хотел сделать одну серию, но приходил в себя тяжело и долго и просрочил время или какой-то договор, и пришлось делать две. «Кин-дза-дзу!» оценила молодежь. Она поняла то, что боялось понять старшее поколение, — грядет ржавый мир. Фильм стал «КУ» — культовым. Цвет штанов. Колокольчики в носу. «Пепелац», летающий черт знает на чем и зачем… Каце (это ЦК наоборот?), без которого жизнь стоит. Я спускался этажом ниже, заходил в комнату, где работали над сценарием Габриадзе с Данелией, и ничего не мог понять. Они изобретали планету, язык, оружие — все мусорное, все на выброс, но работающее почему-то. Это потом появились в мире фильмы о технологиях распада. Много, но ни один из них не поднялся (с моей точки зрения) до такой тонкой иронической философии.

— Скажите, у вас за границей грибные леса есть?

— У нас за границей грибных лесов нет.

Это из «Осеннего марафона» — первого советского фильма мужского ужаса. Хичкок отдыхает. Александр Володин написал сценарий, в котором каждому из нас есть место. Данелия снял. Неёлова, Гундарева, Волчек, Басилашвили, Леонов, Кухинке, Крючков — все блистательны. Фильм невероятной нежности и юмора, а с дамой пойти нельзя. «Все вы такие».

Ах, Бузыкин! Alter ego. Нехорошо, Георгий Николаевич, так нас закладывать. Впрочем, и себя.

«Бесконечной альтернативой жизнь с боков обтекает меня», — писал Винсент Шеремет.

Альтернатива — это выбор. Выбор — это свобода, даже если после бессонной ночи не можешь отказать иностранному филологу, усвоившему, кто ходок, а кто «алкач», чтобы утром в тренировочном костюме с вытянутыми коленями бежать трусцой по Москве.

Данелия всем оставляет выбор. Он никого не учит и не настаивает на своем. Может быть, опасается плохих людей и поэтому населяет свой киномир хорошими. Его работы наполнены добротой, и сколько оттуда ни берешь, меньше не становится. Нет в них ни смирения, ни ожесточения.

Лето. Окна открыты. Слышу музыку. Спускаюсь этажом ниже. Георгий Николаевич в трусах сидит за синтезатором. 

— Это к «Паспорту». Тебе как?

— Хорошая музыка. Сам сочинил?

— Нет. Гия Канчели /с. 112/.

— Все равно хорошая.

Канчели много писал для фильмов Данелии. Он придирается, спорит, потом соглашается и правильно делает. Канчели — один из крупных мировых композиторов, к тому же любит Николаича, и музыка его так же добра и прозрачна, как сами фильмы.

Сценарий к «Паспорту» он начинал писать с Габриадзе, продолжал с Хайтом, а закончил сам. Отвращение к границам, искусственным кордонам в безграничном мире сквозит в этом авантюрном фильме. Вкуса горечи нет, а послевкусие остается устойчивое. Крик французского актера Жерара Дермона, играющего сразу двух грузинских братьев, один из которых по ошибке попал в Израиль и не может никак вернуться на родину, долго стоит в ушах.

— Пограничник! Не стреляй.

Это был первый фильм после большого перерыва. Николаич волновался и, как следствие этого, советовался со мной. Точнее, он мне проигрывал куски сценария и проговаривал судьбы, без учета, впрочем, моего мнения, хотя утверждал, что прислушивается.

— Я оставил его жить, как ты советовал.

Очень хорошо. Мне удалось спасти одну кинематографическую жизнь, к тому же поучаствовать в творческом процессе. Прихожу в другой раз и читаю в сценарии, что герой погиб. 

— Гия? 

— Видишь ли, пока тебя не было, он случайно наступил на мину. Но ты мне помог, и я тебе за это что-нибудь подарю.

— Подари свой рисунок. — Он ведь архитектор в прошлом и неплохой график.

— Ну что рисунок… — В этом смысле Данелия прижимист. — Я тебе что-нибудь большое.

Большое не заставило себя ждать. Возвращаясь как-то домой, на сумрачной лестничной площадке я увидел совершенно обнаженную женщину, стоящую у моей двери. Синдром Бузыкина заставил меня оглянуться. «Хорошо, что возвращаюсь домой один». Выбрав из всех вариантов поведения самый трусливый, я тихо спустился этажом ниже и наткнулся на Данелию.

— Ну как?

— Фигура хорошая.

— У манекенов плохих не бывает.

Клава, так мы назвали красавицу, прожила долгую и яркую жизнь. Дома она не задержалась. Сочетание Джека (учебного скелета собаки) с голой пластмассовой женщиной не радовало живых, и я отнес ее на работу в «Литературную газету», решив украсить комнату, где мы обитали с Юрой Щекочихиным. Повесив наглядное пособие во внутреннем проеме окна, мы зажили беспокойной жизнью. К нам стали приводить несговорчивых авторов и просто заглядывали выпить рюмочку с Клавой. Но и реакция не дремала. Одно недружественное издание обвинило Щекочихина, что он, борясь за общественную мораль, в то же время занимается мучением голых баб, заставляя их висеть в окне (спиной), а мне один поэт из того же издания посвятил стихи: «кровь брызнула — / спешит на тонких ножках / в джинсовой куртке худенький вампир».

В этих строках все было правдой, кроме слова «худенький». В то время во мне было 95 кг. Я расстроился неточности, но тут позвонил прекрасный поэт и дивный человек Саша Аронов и сообщил свой отклик на ту еще поэзию вежливо — на «вы»: «Что ближе вам: стихи Куняева / или журнальная х…я его?»

Так благодаря Данелии я стал известен в поэтических кругах. Теперь мне хотелось присобачиться к кругам кинематографическим, тем более что добрый Марк Рудинштейн постоянно приглашал на «Кинотавр» в роли обузы. И, хотя там за десять лет не удалось посмотреть ни одного фильма, мне хотелось иных ролей.

«Кинотавр» вспоминается тоже в связи с Данелией. Он получал там призы, как во многих местах Земли, но не в этом дело. Там ему удается уединение, а не одиночество.

Прямой и спокойный, в белой кепочке, шортах и со старинным серебряным крестом, видным из-под распахнутой рубашки, он ходит по бетонному променаду, с вежливым интересом выслушивая истории жизни, сценарии, просьбы и просто свидетельства приязни к нему и его фильмам. Он ни в чем не участвует, он накапливает слова и впечатления. Данелия сам не летает — он руководитель полетов. 

Вечером он тихо идет в казино и осторожно, по самой маленькой, старается не проиграть. Не проигрыш — его выигрыш. Он знает там многих, следит за игроками и ничему не учится. 

В «Фортуне» капитан Фома играет в казино. Это важно для фильма, и там все точно, но мне интересна фраза из биографии героя Кикабидзе, где он вспоминает, что работал днем в «мелком ремонте» в гостинице, а ночью проигрывал заработанные гроши. Николаич познакомил меня с мелким холодным сапожником, днем живущим и работающим под лестницей в «Жемчужной», а ночью просиживающим в казино в ожидании удачи. Она не приходит. Не «Фортуна». Реальные люди живут в его фильмах. Так как не могут жить в нашем лучшем из миров. Это я к слову.

Сейчас многие научились читать и писать и вызубрили чертову уйму слов, употребляя их как попало. Компьютер позволяет эти наборы превратить в подобие книжек. Видеокамеры дали возможность делать подобие фильмов, а фото-«мыльницы» — подобие фотографий. Очень много подобия и в кино. Наличие таланта, вкуса и способности отбора отличают реальное произведение от подобия.

У Данелии есть все три компонента. В отборе же он невероятно жесток. Легко и без сожаления при монтаже он избавляется от необязательного. Поэтому, когда наконец он пригласил меня на роль затерявшегося в толпе мужчины, я держался поближе к маэстро, который в каждом фильме играет крошечный эпизод. В «Насте» это был некий перепившийся деятель искусства, которого уводят с помпезной презентации в метро. Уводил я. Без слов. Страсть к перевоплощению настолько поглотила меня, что, натянув пальто с поднятым воротником, шляпу и темные очки, я стал совершенно неузнаваем. А если учесть, что и снимали меня со спины, то можно считать, что урон художественности я нанес небольшой. 

После первого успеха было очевидно, что режиссер пригласит меня на следующую роль в фильм «Орел и решка». Картина нежная, трогательная, с традиционным для Георгия Николаевича участием безвестных до того актеров, которые после данелиевских фильмов часто становятся звездами.

Так оно и произошло. Фраза, произнесенная мною на экране, требовала проживания всей жизни героя. Едва я сказал: «Крупозное воспаление легких», большой зал Дома кино взорвался аплодисментами, которые не утихли до сих пор.

В «Фортуне» — притче о плывущей по Волге барже и ее обитателях есть все, что нас пугает. Но хочется держаться за ее спасательный круг. Хочется держаться за руку Георгия Николаевича Данелии. С ним не страшно. Он создает нам круг друзей. Он продолжает придумывать добрые сказки для жизни и делает это умело и со вкусом.

— А теперь на трезвую голову давай, Юра, назовем трех режиссеров, не по порядку, которых ты любишь. Я начну: Феллини — раз!

— Данелия. Два!

— Нет, дорогой.

— Да, дорогой. Кто лучше меня знает, что мне нравится?

— Ладно, дорогой. Хочешь, новое кино покажу?

— Конечно!

— Нету…

— Совсем нету?

— Целиком пока нет. «Ку! Кин-дза-дза» картина называется.

— Ва?! Новая?

— Полнометражная рисованная.

— Замечательная будет! Я так думаю.

— Закончу — скажешь.

— Я сейчас скажу, Николаич: кто лучше тебя снимет!

 

ГЕОРГИЙ ДАНЕЛИЯ / 1991 ГОД

НА ЧИСТЫХ ПРУДАХ / 1991 ГОД

В ПОДСОЛНУХАХ НА ПРУДАХ / 2009 ГОД

(Внимание! Академия Дураков просит с большой ответственностью отнестись к новости ниже. Опасность реальна!!! Все имена свидетелей и экспертов изменены).

Со времени этой катастрофы жители Новосибирска с опаской всматриваются в небо. Над городом кружат стаи пьяных птиц. Особенно свирепствуют дрозды, свиристели, и примкнувшие к ним голуби.

Проблемы у пернатых возникли из-за странных ягод. Неизвестным науке способом птицы ощущают наличие в ягодах избыточного алкоголя. Пожирают их в количествах, не соотносимых с размерами птичьего тела. Быстро пьянеют, теряя самоконтроль и здравый смысл.

Дрозды и свиристели теряют ориентацию в пространстве. Засыпают прямо на лету. Не вписываются в повороты. Иногда даже пристают к прохожим, требуя то ли спасения, то ли новой дозы. Не отстают от них голуби. В порыве пьяного веселья опорожняют прямо на головы обеспокоенных горожан.

Расследованием проблемы птичьего алкоголизма занялась Елена Туча, детектив-любитель и журналист городского телевидения.

Александр Пьяновский, кандидат биологических наук, сообщил Елене Туче, что ягоды рябины и боярышника, если их размораживать, замораживать и снова размораживать, впадают в панику, понимая что лето кончилось, и начинают судорожно вырабатывать алкоголь. Гроздь пьяной рябины для птицы как бутылка водки для человека – сообщил опытный учёный. Далее предложил следователю убедится в его правоте, покушав пьяных ягод прямо в парке, срывая их с веток в количествах, необходимых для опьянения.

Анна Куроманова, волонтёр центра птичьей реабилитации, рискуя потерей доверия семьи, все свободное время бродит по сугробам местных парков. Вытаскивает из снега перепивших птиц. Елена Туча в процессе допроса волонтёра выяснила, что когда птица пьянеет, она теряет управление своим хвостом. А хвост, как известно учёным, выполняет у птиц роль руля. Когда не работает руль, птица летит в сторону ближайшего кафе, не замечая окон. Падает в снег, пытаясь пробиться сквозь стекло к барной стойке. Потому волонтёры организовали дежурство во всех кафе города.

Особенно опасны пьяные птицы автомобилистам. Как сообщила следователю Алиса Клювомолова, пресс-секретарь центра реабилитации птиц, лобовые стекла дорогих автомобилей вызывают у захмелевших птиц приступы агрессии. Пьяные птицы бросаются всем телом на блистающую поверхность иномарок. Это чревато тяжёлыми травмами. Очень важно, что от пьянства птиц страдают владельцы автомашин. Трезвое сердце водителя разбивается, наблюдая за неадекватным поведением пьяных птиц.

Интересно и полезно наблюдать за пьяной птицей после нападения на автомобиль. Если у птицы не шевелятся лапки, тогда, скорее всего, птичий мозг травмирован столкновением с дорогой иномаркой.

Очень интересно, что на некоторых птицах находят кольца из Скандинавии. Именно эти птицы пьют в Новосибирске больше других, подавая дурной пример всем местным птицам и прочим прохожим.

Возможно вы заинтересуетесь что делают городские власти? Успокоим вас. Городские власти серьёзно обеспокоены. Но остановить беспредел пьяных птичьих стай пока ресурсов нет.

По информации спасателей от птичьего алкоголизма, основная опасность в том, что сильно пьяная птица может погибнуть от холода в случайном сугробе. Понимая неготовность городских властей к алкогольной катастрофе в небе, спасатели пошли на опережение и опубликовали справочник, как спасать пьяных птиц от жизни, которая заставляет их так сильно пить. Когда начался сезон пьяных ягод, люди должны знать, что нужно делать, чтобы спасти птицу, — так считают спасатели.

Согласно руководства по спасению пьяной птицы, следует спокойно ждать, когда пьяное пернатое придёт в себя и перестанет быть вялым. Это будет означать, что оно готово к полёту. Но если птица не пришла в себя, выглядит подавленной, клонит голову к земле, отказывается петь и веселится, плохо реагирует на окружающую среду, скорее всего она ещё недостаточно протрезвела. В таком случае следует быть очень острожным, не пугать и не перечить птице, вести себя тихо и нежно, осознавая всю слабость птичьего организма.

Если птица сильно страдает, рекомендуется включить тихую, вдумчивую музыку, Вивальди или Альбиони, не оставлять птицу в одиночестве, иногда поглаживая по крылу легчайшим прикосновением, до полного восстановления птичьего самочувствия и самооценки.

Также, по мнению специалистов по реабилитации птиц, рекомендуется удержать трезвеющую птицу на период, пока не сгниёт последняя рябина и боярышник, поставляющие птицам алкоголь. Птица, трезвея, немедленно устремляется к пьяным ягодам, впадая в повторное буйство.

В связи с катастрофой птичьего алкоголизма Академия Дураков собирает средства для создания специальной исследовательской группы, выясняющей тайные причины этого явления.

Первые добровольцы Академии Дураков, не жалея себя, уже пробуют ягоды рябины, боярышника, винограда, кизила, барбариса, крыжовника, облепихи, смородины, брусники, клюквы, черники, ежевики, клубники, малины, морошки, шелковицы, годжи, земляника, калины, фейхоа, физалиса, вишни, черешни, дыни, арбуза и даже колючего шиповника. Попутно выясняют, не содержится ли алкоголя в хурме, яблоках, мандаринах, персиках, сливах, бананах, грушах, грейпфрутах, ананасах, киви и авокадо, которые, возможно не ягоды, но тоже могут быть опасны для птиц, склонных к алкоголизму.

Так же Академия Дураков призывает всю Скандинавию не притеснять и не кольцевать птиц, пробуждая тайное влечение к Новосибирскому алкоголю.

Источник новости:
https://www.5-tv.ru/news/182203/